Сказка о Цветоликой и Желтоглазом (Франческа, сказка)

Ты хорошо сегодня поработал, Молодой.
Спасибо, Старый. А вот ты что-то сегодня неважно выглядишь...
Просто немного устал. Пройдет...
У тебя еще остались визиты?
Да, один. Но это не займет много времени.
Неважно. Хочешь, я заменю тебя?..

...Альме шагала по раскисшей от весенней грязи тропинке и переливчато насвистывала какую-то песенку, нарочно сдвинув на шею белый головной платок и оставив непокрытыми рыжевато-русые волосы. Перепархивающие с одного нахохлившегося куста на другой нахохлившийся куст серовато-бурые пичужки вторили ей веселым щебетом. Настроение девушки было таким же солнечным и безоблачным, как это весеннее утро, щедро рассыпавшее солнечные лучи по мрачным елям и не успевшим зазеленеть дубам, по черным проталинам и кучкам рыхлого темного снега, жмущимся поближе к деревьям. Остановившись, девушка запрокинула назад голову и долго стояла неподвижно, зажмурив глаза до радужных пятен, ловя губами неровные солнечные блики и всем сердцем вдыхая весну.
Хрустнула ли ветка, выдавая чье-то присутствие, тень ли облачка скользнула по закрытым глазам Альме - девушка отпрянула в сторону, широко распахнув ослепшие от солнца глаза, и испуганно спросила:
- Кто здесь?
Никто не отозвался, и она, успокоившись, продолжила свой путь. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как что-то заставило ее обернуться - и, замерев от ужаса, Альме увидела Господина со змеей, шагающего по протянутому к земле лучу солнца, и ветки деревьев беззвучно скользили мимо, не задевая его. От фигуры Господина исходил такой нестерпимый блеск, что на глазах девушки сами собой выступили слезы; моргнув несколько раз, она вгляделась повнимательней - и оказалось, что одежда незнакомца никакая не серая, а черная: шерстяная куртка с капюшоном и такие же штаны, заправленные в высокие мягкие сапоги, что в руках его никакая не змея, а немного кривой дорожный посох, способный при необходимости послужить своему владельцу и оружием, и что солнечный луч вовсе не ложится ему под ноги узкой прямой тропой, а неровно вздрагивает где-то у него за плечом.
- Ой, - тихо сказала Альме, еще не вполне пришедшая в себя от такого превращения.
Это и спасло ей жизнь. Прилетевший издалека ветер дохнул в лицо штормовой яростью, пронесся где-то совсем рядом и обрушился всей своей тяжестью на росшую в двух шагах от Альме старую ель, простершую над тропинкой длинные засохшие лапы. Ель, и без того уже наполовину вывороченная из земли последней прошлогодней бурей, коротко всплеснула ветвями и с протяжным скрежетом обрушилась на землю, напоследок мазнув сухими иголками по лицу не успевшей отшатнуться девушки.
- Ой, - повторила Альме, машинально поднося руку к не замедлившей откликнуться на это движение вспышкой боли щеке, и ошарашенно уставилась на незнакомца. Ноги сами по себе сделали несколько неверных шагов, торопясь увести свою владелицу от страшного места. С каждым шагом черты незнакомца становились все более и более отчетливыми. Странное треугольное лицо с зачесанными назад гладкими волосами, разделенное на две части густыми черными бровями; слегка выдающиеся скулы; глаза, прячущиеся в густой тени; короткий узкий нос и плотно сжатые бледные губы. Странное лицо. Некрасивое, но чем-то притягивающее взгляд.
- По-моему, я должна сказать вам спасибо: вы только что спасли мне жизнь, - медленно проговорила девушка, плохо, впрочем, сознавая, что именно делает - иначе она нипочем не отважилась бы первой заговорить с незнакомым человеком. - Меня зовут Альме.
- Саарис, - помедлив, представился незнакомец. И добавил - со странной смесью удивления и недовольства: - Кажется, вам повезло.

...Но почему, Молодой?
Случайность. Всего лишь слепая случайность.
Случайность?
Не волнуйся. Я все исправлю.

...С тех пор Альме часто видела на улице человека по имени Саарис. Не раз и не два, возвращаясь домой с рынка - или от соседки, или из храма Трех Богов - она ловила на себе его тяжелый задумчивый взгляд. Саарис обладал способностью возникать из ниоткуда и уходить в никуда, и Альме так и не смогла понять, как ему это удается. Только что был, стоял, выставив вперед посох, прислонившись спиной к каменной стене дома - и вот его уже нет... Наваждение, а не человек. Он никогда не подходил близко и никогда не заговаривал с Альме; как-то раз мастер Гар, ее отец, спросил у нее, кто это ходит за ней следом - девушка созналась, что не представляет, и мастер Гар решил поговорить с ним по-свойски и разобраться, что ему надо. В День Лета, когда Северная улица была завешена яркими флагами и переполнена спешащим на праздник народом, Альме увидела Саариса снова; он стоял на противоположной стороне улицы, под балконом, и руки его были скрещены на груди. Людской поток огибал его, но не задевал; он смотрел вниз, на носки своих сапог - а потом поднял глаза и встретился взглядом со стоящей у окна Альме. Вспыхнув, девушка спряталась за штору - мастер Гар глянул на нее зорко и спросил, в чем дело - а потом позвал Йолиса, самого крепкого из своих подмастерьев, прихватил с собой тяжелую дубовую палку и вышел на улицу... Альме следила за ними из-за шторы, стараясь, чтобы ее нельзя было заметить снизу... Когда мастер Гар и Йолис протолкались к тому месту, где Альме только что видела Саариса, его там уже не было. Ни мастер Гар, ни Йолис, ни прочие подмастерья в тот раз так и не успели на праздник; позже выяснилось, что им повезло: на толпу упала статуя Лаэрты, несколько сотен лет украшавшая портал храма, - началась паника, и многие погибли в давке...
По правде сказать, Альме была даже рада, что затея ее отца не удалась: откуда-то она знала, что Саарис не хочет ей зла. А потом в этом уверился и мастер Гар: когда взбесился любимый пес госпожи Алит, именно Саарис прегородил дорогу собаке с ласковыми сумасшедшими глазами и пеной вокруг пасти. Не раздумывая и не колеблясь, он встал между псом и прижавшейся к стене Альме - взглянул через плечо в глаза девушки, отвернулся, сделал шаг вперед, молча протягивая к собаке руку - и огромная овчарка, способная в одиночку справиться с волком, легла на брюхо, медленно, через силу поползла к человеку, часто моргая карими глазами и тихонько поскуливая (отчего-то это напугало девушку больше всего... тишина, ни звука, ни шороха - и тонкий, как иголка, жалобный голос собаки...), и издохла, ткнувшись носом в сапог Саариса. По-прежнему не говоря ни слова, он проводил Альме до дому - его лицо выглядело обескураженным и задумчивым, и как девушка ни старалась, ей так и не удалось разглядеть цвет его глаз - и исчез, когда мастер Гар спустился вниз, в гостиную, чтобы поблагодарить незнакомца за спасение дочери. С той поры отец Альме стал относиться к Саарису куда благосклоннее и решил считать его хоть и весьма странным, но все же поклонником дочери. "Не понимаю я его, - частенько ворчал мастер Гар. - По мне, так хочешь жениться - женись, а под окнами торчать нечего! Он с тобой-то хоть раз об этом говорил?" Альме краснела и молчала, за что ее нещадно дразнила младшая сестра - долговязая и худющая, острая на язык конопатая Тинне. В ответ Альме смущалась еще сильнее и молчала еще упорнее - и наконец ее оставили в покое, здраво рассудив, что не такая она дура, чтобы бежать из отцовского дома с каким-нибудь проходимцем, а значит, рано или поздно они обо всем узнают.
А потом в город пришел Желтоглазый. Он явился, приняв облик болезни - страшной болезни, жестокой болезни, неизлечимой болезни с черными, как смола, руками. Никто не знал, как и вместе с кем она прокралась в город; никто не знал и того, как от нее лечить - и лекари понапрасну поили больных своими отварами, и жрецы Трех Богов впустую просили Желтоглазого отступиться от своих жертв, и заговоры знахарей не имели над ней власти. Болезнь не щадила никого, с равной охотой забирая простолюдинов и аристократов, жрецов и ремесленников, знахарей и воинов. Она приходила к человеку украдкой, неслышно и совсем не страшно - только слегка болела голова да еле заметно темнела кожа рук, а меж тем отравленная кровь уже текла по жилам, а меж тем болезнь, точно перетряхивающий сундуки вор, уже делала свою неслышную работу... На второй день человек покрывался черными пятнами - сначала маленькими, не больше монетки, а потом они разрастались и начинали болеть... Некоторые не выдерживали боли и сходили с ума - этим повезло больше. Другим везло меньше: они сохраняли ясность сознания до самого конца, и в короткие мгновения передышки между двумя волнами боли как о высшей милости молили о смерти. Но никто не приходил, чтобы оказать им эту последнюю услугу: домочадцы их давно уже бежали из проклятого дома, спасаясь от страшной болезни. На третий день человек умирал. Черный, распухший, страшный язык переставал помещаться во рту, и зловонный воздух с хрипом вырывался из словно набитых песком легких, и каждый вздох давался с трудом - на грудь словно навалили камней, и человек не мог ни говорить, ни кричать, ни даже стонать; простыня под ним была грязна от нечистот, но сумасшедшая боль, каленым железом жгущая тело, не давала ему даже перекатиться на другой бок... Он умирал, на мгновение приходил в себя и снова умирал, и каждый раз, с головой ныряя в забытье, человек думал: вот он, мой Желтоглазый, наконец-то он пришел, - но тот приходил и уходил, мелькнув у кровати призраком в серых одеждах - и пытка продолжалась... Заканчивалась она только на исходе третьего дня, а утром четвертого те, кто бежал из дома больного, просыпались с легкой головной болью и слегка почерневшими руками...
...Альме заболела одной из последних, когда всем, даже таким упрямым, как ее отец, уже стало ясно: из города нужно уходить...
Она лежала на кровати - чистая, пахнущая свежестью простыня, набитые пухом подушки, мягко обволакивающие тело перины - сбившись в комок (несмотря на перины, ее бил озноб) и плотно зажмурившись. В комнате было тихо - ни дыхания, ни стука сердца, ни мерного голоса капель в клепсидре, только изредка позвякивает булавками пристроившаяся где-то неподалеку паучиха, плетя свое серое кружево.
Вздох. Шелест одежды об обитую тканью спинку стула.
- Меня уже все равно не спасти. Уходи, - произнесла Альме, не открывая глаз.
Молчание. Другого ответа девушка и не ждала: она предлагала отцу уйти еще утром, когда на ее лице появились страшные пятна; он улыбнулся - в глазах его были любовь и нежность - молча покачал головой, сам повесил над входной дверью серый лоскут и приказал перенести шлифовальный круг в комнату дочери - но руки его дрожали так, что он не смог отшлифовать ни одного камня. За половину дня он постарел на десять лет. Мастер Гар не боялся Желтоглазого - он боялся того, что успеет увидеть, как умрут его дети.
Боль нахлынула первой волной: пока еще не сильная - тихая, тупая и ноющая, раздражающая, но не подчиняющая, она пряталась где-то внутри, и от ее гнезда к каждому крошечному кусочку кожи тянулись тонкие шелковые нити, и боль тихонько дергала за эти нити, проверяя их на прочность, стремясь не столько завладеть человеческим телом, сколько убедиться в своей власти над ним... Не выдержав, Альме тихонько застонала. На лоб опустилась жесткая отцовская рука - мозоли царапнули нежную кожу - но ни отец, ни дочь так и не сказали ни слова.
Протяжно скрипнула дверь, потом - шуршание одежды, тихие, скрадываемые ковром звуки шагов. До ноздрей девушки донёсся полузабытый тонкий аромат - весенний лес, робкие, едва распустившиеся бутоны фиалок... Альме открыла глаза. Жрица. Жрица Соккина: на левой щеке - татуировка, зеленый лист. Зеленое с золотом одеяние до пят - тяжелое, неудобное. Белый платок, скрывающий волосы. Лицо - красивое, запоминающееся: тонкий росчерк бровей, высокие скулы, ресницы на пол-лица, удлиненные глаза. Усталое лицо - видно, это не первый уже умирающий за сегодняшний день. Совсем еще девочка - едва ли старше самой Альме, а в выбившийся из-под платка черный локон уже вплелись седые волоски. Жрица плавно опустилась на придвинутый к кровати тяжелый резной табурет; поморщившись, поднесла к виску узкую смуглую руку. Запястье блеснуло тонким серебряным браслетом - судя по нему, жрица была из младших и не принесла еще Обета - а теперь уже, наверное, никогда и не принесет...
Жрица запела. Голос был высоким, тусклым, будто неживым - усталость и обреченность.

...Сегодня за мной пришел мой Желтоглазый.
Он носит серые одежды, и его губы дарят покой.
Он держит в руках змею и мои руки,
и не выпустит их за все сокровища мира.
Он долго стоял у меня за плечом,
дожидаясь своего дня. А потом он устал ждать
и решил, что этот день - сегодня...
Он загородил мне путь, чтобы увести с собой,
увести с собой по солнечному лучу,
и когда он это сделает, меня больше не будет...
Люди, не печальтесь обо мне
и не лейте обо мне слез. Радуйтесь, люди,
что за вами не пришел ваш Желтоглазый,
ваш Желтоглазый в серых одеждах...

Песня отзвучала и замолкла. В комнате воцарилась неимоверная тишина: даже паучиха замерла в неподвижности и замолк шуршавший по окну дождик. Альме опустила веки. Ее тело стало совсем легким, как тонкий лист бумаги: дунет ветер - и нет его... Та же приятная и необременяющая легкость была и в ее мыслях. Кажется, только сейчас она ощутила, что Желтоглазый - ревнивый любовник... что смерть - это всерьез, это навсегда. Но страшно не было. Бояться можно того, кто бросается на тебя из-за угла, не давая ни опомниться, ни подготовиться, хватает, душит, тащит с собой, не позволив попрощаться с теми, кого любишь... А как бояться того, кто медлит на пороге, робко и несмело входя в дом, вежливо здоровается с хозяевами, стараясь причинять своим появлением как можно меньше неудобств и занимать своей персоной как можно меньше места, стесняясь, присаживается на самый краешек кровати и извиняющимся голосом просит прощения за то, что должен сейчас сделать?.. К такому Желтоглазому можно, пожалуй, привыкнуть, такого Желтоглазого можно, пожалуй, полюбить... Полюбить? Какое странное слово... К чему оно здесь? А хорошо звучит - мой Желтоглазый... Желтоглазый. Мой.
"Наверное, я схожу с ума", - тихо и трезво подумала Альме и открыла глаза. Рядом с ее кроватью стоял Саарис, лицо его было спокойным и сосредоточенным.
- Зачем ты пришел сюда? - обреченно поинтересовался мастер Гар. - Или ты не видел серой ленты над дверью?
- Здравствуй, Альме, - сказал Саарис, присаживаясь на край кровати. Жрица слабо вскрикнула - он недовольно глянул в ее сторону, и она замерла, зажав рот рукой.
- Спой мне, милая. - Его голос звучал так, словно во всем мире не было ничего, кроме этой комнаты, словно во всем мире не было никого, кроме них двоих - и, повинуясь звукам этого тихого голоса, изваяниями из мрамора застыли жрица и мастер Гар, и умолкла сочащаяся частыми слезами клепсидра, и замерла бледная птичья тень на оконном стекле...
- Спой мне.
- Но о чем? - спросила она, уже зная - предчувствуя - ответ на свой вопрос.
- О Цветоликой. - Он отвел глаза, и она так и не решилась спросить, знает ли он, что означает эта песня.
- Ты уверен? - сказала она вместо этого.
- Да.
- Сейчас?..
- Да.
Его рука была теплой, но не горячей, она накрыла ее руку, да так и осталась лежать - смуглая тень на белой простыне.
- Альме, ты...
- Ты...
Они заговорили одновременно. И одновременно замолкли.
- Договаривай. Извини, я перебил.
- Ты не боишься?
- Нет. А ты?
- Есть немного.
Он поднялся на ноги.
- Если ты хочешь, я уйду.
- Останься. - Она смотрела на левую руку, ее пальцы еще помнили тепло его ладони. - Я... если ты хочешь, я спою. Только я не очень хорошо помню слова.
- Это не имеет значения.
- И у меня не очень хороший голос. Хуже, чем у этой жрицы.
Саарис улыбнулся.
- Это опять-таки не имеет никакого значения.
Альме вздохнула. Один раз, потом другой. И, собравшись с духом, запела.
- Сегодня за мной пришла Цветоликая.
Она носит белые одежды, и там, где она ступает,
ковром расцветают алые маки...
Саарис медленно закрыл глаза.
- Что с тобой?
- Ничего. Продолжай, Альме.

Цветоликая пришла в мои глаза -
и им стало тесно под веками.
Цветоликая пришла в мой дом -
и мне стало тесно в доме.
Цветоликая пришла в мой город -
и мне стало тесно в городе...

- Саарис!.. - она нашла его руку. Пальцы были холодными, лицо на глазах наливалось восковой бледностью.
- Ничего, родная. Ты пой, не останавливайся...

Ноги мои ступают по острым камням,
по речной дороге, по верхушкам деревьев,
но спинам похожих на белых жеребят облаков,
и я не знаю, куда приведет меня эта дорога,
но передо мной по ней идет Цветоликая...

Он скрипнул зубами, словно от удара, поморщился болезненно.
- Тебе плохо, да? Ты болен?
- Пройдет... - с трудом, сквозь зубы. - Не обращай... на меня... внимания... продолжай...
- Саарис...
- Пой... Альме...

Люди, не смейтесь надо мной
и не показывайте на меня пальцами. А впрочем,
можете делать, что хотите. Ведь сегодня
за мной пришла моя Цветоликая,
моя Цветоликая в белых одеждах...

Альме замолчала, напряженно вглядываясь в лицо сидящего рядом человека. Оно было по-прежнему бледным - губа закушена, на лбу испарина, тонкие пальцы поглаживают висок - но постепенно к нему начало возвращаться подобие жизни. Дыхание стало ровнее, разгладились морщины на лбу - и наконец, тяжело вздохнув, Саарис открыл глаза.
- Все хорошо, - сказал он в ответ на невысказанный вопрос.
Молчание. Они не смотрели друг на друга. Девушка поняла, что объяснений ей не дождаться.
- Что теперь? - отважилась поинтересоваться Альме через несколько ударов сердца.
- Теперь ты уснешь, - губ мужчины коснулась тень улыбки.
- Но я вовсе не... - не успев договорить, девушка зевнула и поняла, что и в самом деле хочет спать.
- Саарис, зачем ты так...
Он не ответил. Коротко глянул в глаза, словно попрощался, хотел поцеловать ее руку - передумал, помедлил, нагнулся, робко коснувшись теплыми губами прохладных губ Альме - так робко, что она почти не почувствовала прикосновения... А потом глаза девушки сами собой закрылись, и зеленая волна первого сна накрыла ее с головой. Последним, что она еще помнила, был голос Саариса - непривычно холодный, резкий: - Я не отдам ее.
Кому эти слова были адресованы и что сказал в ответ собеседник, Альме не узнала никогда...

Ты обещал, что сам навестишь их, Молодой.
Я не отдам ее.
Ты глуп.
Возможно. Но она моя жена.
Ты понимаешь, что ты наделал? Понимаешь, что нам придется уйти из этого города?
Не кричи на меня. Я все понимаю.
Но зачем? Зачем, Молодой? Она все равно позовет тебя - рано или поздно, но позовет! - и тогда ты навестишь ее. Не сможешь не навестить! Так к чему медлить, почему не покончить с этим сейчас?
Потому что она моя жена, Старый. И я не хочу выступать из-за ее плеча. Она должна жить. Должна, понимаешь?
Понимаю. Понимаю, что ты печешь пирожки в горящем доме. Но это твое дело; я больше не буду вмешиваться...

...Когда Альме проснулась, на ее теле не было черных пятен. Больше в городе не заболел ни один человек: Желтоглазый ушел так же неожиданно, как появился. Девушка знала, кому она обязана своим спасением и кому обязан избавлением город, но когда она попыталась заговорить об этом с отцом, то оказалось, что тот ничего не помнит, а жрицу Соккина, которая пела для нее Песню Желтоглазого, Альме так и не нашла. Она ждала Саариса, и вопросам было тесно на ее языке, но день шел за днем, а его все не было.
Через год к ней посватался Варс, старший сын госпожи Алит. Альме ответила отказом - и добавила, глядя в сторону, что намерена хранить верность супругу, скончавшемуся год назад во время Болезни. Мастер Гар высоко поднял бровь, но ничего не сказал и никогда ни о чем не спрашивал. Потом был еще один жених. И еще один. Альме отказала всем - глупо, вопреки всему, она продолжала надеяться. Она представляла себе эту сцену много раз, она видела ее так четко и живо, что не раз оборачивалась к двери на примерещившийся ей шорох и не раз ловила себя на том, что невольно ищет в толпе знакомые черты - ищет до тех пор, пока люди не начинают оборачиваться, глядя на нее с недоумением.
Она полюбила ходить в храм. Ей нравились его белые стены, гладкие, безо всяких украшений, сложенные несколько веков назад; память людская не сохранила имен ни строителей, ни зодчих. Она могла подолгу любоваться разноцветными витражными окнами - чтобы увидеть их, приходилось высоко задирать голову: они располагались высоко, почти под самым куполом храма. Снаружи с трех сторон храм опоясывала крытая галерея, но ею пользовались только жрецы: это был единственный путь в запретную для мирян южную часть храма. Альме нравилось смотреть на вечно спешащих по своим делам жрецов Алнуша в сине-зеленых, как морская волна, одеждах, на служителей Талаатха, одетых в переливчато-серо-стальное, на приветливых и улыбчивых служителей Соккина, облаченных в цвета своего патрона: зеленое с золотом. Около храма всегда было можно увидеть и тех, и других, и третьих.
У входа, на широких ступенях, толпились торговцы цветами - белое, желтое, алое море роз, фиалок, маков, ирисов; мозаичный пол в храме (мозаика изображала Трех Братьев - Алнуша в облаке Пара, Талаатха в одеждах, развеваемых Ветром, и Соккина, творящего Материк) всегда был ими завален, и это Альме нравилось не очень: от цветочного запаха у неё болела голова. Правда, к подножию статуи Талаатха обычно клали почти не пахнущие алые маки, но розы и сирень, устилавшие пол вокруг статуи Алнуша, благоухали так, что ни в одном уголке храма нельзя было укрыться от их всепроникающего тяжелого запаха.
Альме всегда покупала маки и, бережно прижимая их к груди, медленно шла по храму, сворачивала влево, не доходя нескольких шагов до Лилового Круга, и аккуратно опускала цветы к подножию статуи Соккина. На нее смотрели с удивлением: Соккину не дарили маков, но девушке не было дела до чужих взглядов. Нежные, чуть раскосые глаза статуи загадочно мерцали из-под полуопущенных мраморных век, и по губам бога бродила задумчивая полуулыбка. Он сидел на черном камне, обнимая одно колено, привалившись спиной к стене храма - гибкий изящный юноша, одновременно лукавый и серьезный, величественный и смеющийся над собственным величием, чужой и близкий, далекий и понятный - Соккин, младший из Братьев, кажущийся мальчишкой и рядом с торжественно-неприступным Алнушем, и мрачно-сосредоточенным Талаатхом - и однако же, сделавший для людей больше, чем оба они. Альме казалось - эта статуя, увидевшая свет триста лет назад под резцом великого Ихайя, немного похожа на Саариса, и она не могла избавиться от мысли, что пока она в храме - Саарис видит ее...
Девушка оставалась там долго, до самых вечерних гимнов; вскоре она знала их не хуже жрецов, и всякий раз тихонько повторяла про себя: "Соккин, что третьим увидел Огонь; Соккин, младший из всех; Соккин, любивший людей..." Замолкала она, когда служители доходили до слов: "...и ночь пришла на их Лики, и отвернули они от Мира Лики свои, и не придут они до самого Конца, не придут, пока замерзает Океан, и горы изрыгают пламя, и Птица летит над небом - и не увидят их Ликов глаза человеческие..." Этими словами гимны заканчивались, и Альме уходила из храма. По дороге она непременно останавливалась в Лиловом Круге и просила, сама не зная, у кого - то ли у Трех Братьев, то ли у Лаэрты, то ли у глухого к ее мольбам мира: "Прошу тебя, пусть он вернется. Делай со мной что хочешь, забери у меня что хочешь, но пусть он вернется. Отдай мне его, пожалуйста. Умоляю. Мне ничего не надо, пусть он даже на меня не посмотрит - лишь бы увидеть его хоть разочек..."
Но Саарис не возвращался.
...Шли годы. Альме по-прежнему жила в отцовском доме. Когда-то дразнившая ее Тинне выросла и вышла замуж - за ювелира из соседнего города. Мастер Гар умер: поехал навестить дочь, простудился по дороге... Лихорадка унесла его за три дня. Его единственное желание сбылось: он так и не увидел смерти своих детей. Младшая дочь ненадолго пережила его: роды были тяжелыми, повитухе удалось спасти ребенка, но не мать. Девочку назвали Марре. Вскоре ее отец женился вторично, и Альме забрала племянницу к себе: ни отцу, ни мачехе она была не нужна. После смерти мастера Гара мастерская досталась Альме. Главным мастером она назначила Йолиса - Альме помнила его еще мальчишкой с темно-синими восторженными глазами. Теперь это был крепкий сорокалетний мужчина с широкими плечами и благородной проседью в рыжеватых густых волосах, отличный семьянин и отец четырех детей, старшая из которых уже успела выскочить замуж и теперь ждала первого ребенка. Йолис был честен, а если и воровал, то ровно столько, чтобы дочь и внучка его бывшего хозяина могли жить, не тревожась о завтрашнем дне.
...За эти годы Альме сильно постарела. Она давно уже не подходила к серебристому зеркалу в резной оправе: то, что она увидела бы в его гладкой поверхности, могло ее только расстроить. Она чувствовала себя камнем, холодным и гладким, что лежит на прибрежном песке, не радуясь ни теплу, ни солнечному свету, вынесенный на берег взбурлившей рекой, и ждет только одного: новой бури, что позволит реке дотянуться до него и забрать с собой, вниз, к лежащим на дне собратьям. Жизнь текла мимо, как река; она давно уже отчаялась подставить ладони под ее бегущую струю - там, где другие видели реку, для Альме была лишь твердая ледяная корка. Каждый ее новый день был прозрачен и пуст, как небо над Мертвыми горами: утренняя трапеза, Марре, мастерская, снова трапеза и снова Марре, храм - до вечера... потом сон - и наутро - новая трапеза... Дни скользили, не оставляя в памяти ни следа: так не оставляет следа скользнувшая над бурным потоком синеватая птичья тень. А по ночам приходили сны, всегда одни и те же, и в них были люди - разные люди: мужчины и женщины, молодые и старые, темноволосые и светловолосые, золотолицые, загорелые - и белесо-бледные, в богатых ожерельях и грязных лохмотьях... Они шли мимо, всегда мимо, их взгляды проходили сквозь Альме, никогда не задерживаясь на ее лице - она кричала, просыпалась, и снова засыпала, и снова стояла в толпе - а люди все шли и шли, мимо и мимо, и никогда не останавливались...
Она больше не надеялась на то, что Саарис вернется, его облик почти исчез из ее памяти; она не могла найти в лице Соккина ни одной знакомой черточки и не останавливалась в Лиловом Круге - ей не о чем было его просить... Альме поняла: ожидание бессмысленно, тот, кого не ждешь, еще может вернуться - но тот, кого ждешь, не вернется уже никогда. Вернись Саарис теперь - это вряд ли бы что изменило. Узнал ли бы он ее? Узнала б ли она его?.. Альме перестала ждать и обнаружила, что дни ее опустели - точно разбитая клепсидра, из которой ушла вода.
А потом оказалось, что это была не вода, а жизнь.

- Ты пришел. - В комнате царит полумрак. Тонкая серая фигура склоняется над кроватью, в руках ее - узкая черная змея, похожая на лезвие меча, под ногами - вспыхивает солнечный луч.
- Не надо света. - Лежащая на кровати старуха морщится, отворачиваясь. - Слышишь? Не надо...
- Хорошо, - тихо отвечает фигура. - Для того, чтобы видеть тебя, мне не нужен свет.
- Я знаю, кто ты. Я ждала тебя, Саарис, ждала много лет... я думала, ты - Соккин... А потом я перестала ждать и оказалось, что все это время ты стоял за моим плечом, и для того, чтобы увидеть тебя, нужно было всего лишь оглянуться...
- Зачем ты сделала это, Альме?
- А ты? Почему ты не увел меня с собой еще тогда, много лет назад? Зачем ты позволил мне остаться в живых - и надеяться? И зачем позволил умереть этой надежде - умереть, растаять, как роса под утренним солнцем?
- Потому, что во мне слишком много от человека. Потому, что я не мог по-другому. И еще потому, что я люблю тебя.
Он глядит на нее - долго, нежно. Она прячет лицо в ладони.
- Не смотри на меня...
- Почему? Разве ты не прекраснейшая женщина в мире?
Он осторожно убирает с лица ее пальцы и протягивает ей зеркало. Из серебристой поверхности на нее смотрит женщина - нежные рыжеватые завитки вокруг высокого гладкого лба, тонко очерченные полукружья бровей, изящный нос, точеный подбородок - полные алые губы изумленно приоткрыты, чуть подрагивают изогнутые стрелы ресниц... Она никогда не была такой - чуть было не подумала - "при жизни"...
- Убери, - отталкивает его руку. Рука с зажатым в ней зеркальцем медлит. - Не надо, Саарис...
- Но если я вижу тебя такой... - его голос звучит слегка обиженно.
- Все равно - не надо... Пожалуйста. Я не хочу...
- Да? А чего же ты хочешь?
- Не знаю... Если бы ты пришел раньше - я бы сказала: тебя. Теперь... теперь, вероятно, покоя... Прости меня. Я устала. Не соображаю, что несу.
- Альме. - Он садится на кровать, точь-в-точь как тогда, бережно берет ее руку, точно хрупкий цветок. - Тебе не следовало оглядываться... Ты же знаешь, теперь я уже не смогу уйти просто так... как в прошлый раз.
- Знаю. Поэтому и оглянулась, - она откидывается на подушки, на ее губах - подобие слабой улыбки. - Наверное, мне нужно что-нибудь спеть?.. Как тогда, да?..
Он молчит - недолго, и его лицо постепенно приобретает странное выражение.
- Нет, не нужно, - тихо произносит он. - На этот раз... я сам - спою.
Его голос негромок и серебрян, как шепот звезды, он придвигается все ближе и ближе, как вышедшая из берегов река - вода вот-вот подхватит камень - унесет, закружит... И положит на спасительное дно.

Сегодня за мной, Желтоглазым, пришла Цветоликая,
Цветоликая в белых, как зима, одеждах,
и под ее ногами ковром расцвели маки,
и я уже не чувствую под ногами солнечного луча...
Где-то далеко, в другом мире, послышались голоса.

ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, МОЛОДОЙ??!!
Не кричи на меня. Ты обещал не вмешиваться.
Ты сошел с ума! Что ты делаешь?!
То, что должен. Не мешай мне.

Она долго стояла за моим плечом,
дожидаясь своего дня. А потом она устала ждать
и решила, что этот день - сегодня...

Ей кажется, или его лицо и впрямь бледнеет, с каждым словом становясь все более прозрачным?!

МОЛОДОЙ! Остановись! То, что ты с ней делаешь - самоубийство! Если она станет Цветоликой, то тебе не будет места рядом с ней! Тебе не будет места в этом мире!
Пусть так. Лучше мне, чем ей... Уходи, Старый. Я не хочу, чтобы ты пострадал. Уходи.
Хорошо. Ты выбрал.

Я держу в руках ее руки
и не выпущу их за все сокровища мира...
Она ведет меня куда-то по дороге,
и я не спрашиваю, куда...

Его лицо становится прозрачным, совсем прозрачным, он исчезает, как тень под солнечными лучами, - а голос все так же ровен и тверд, спокоен и уверен... и, не выдержав, Альме кричит - то есть это ей кажется, что она кричит, а на самом деле с ее губ слетает шепот-дыхание: не надо, милый, не надо... ну почему ты не можешь понять... я не хочу быть Цветоликой... я хочу только одного: остаться с тобой... я не смогу без тебя - снова... пожалуйста... Саарис...

Плачьте обо мне, люди,
смейтесь обо мне, люди...

пожалуйста... прошу тебя... умоляю...

за мной пришла моя Цветоликая...

не надо...

моя Цветоликая в белых о...

СААРИС!..

...Она умерла ночью, во сне, и нашедшая ее утром Марре обнаружила, что лицо покойницы - спокойно и безмятежно, как у спящей. Девочка побежала за помощью к соседям; когда они заглянули в комнату, кровать Альме была пуста.
...Через несколько дней над порталом храма Трех Богов появилась статуя Лаэрты - тонкая гибкая девушка с длинными кудрявыми волосами в сбившемся головном платке стоит, запрокинув голову, и солнечные зайчики скользят по ее полуоткрытым губам.


Москва, 2 апреля 2001г. AD