147
правок
Изменения
Перейти к навигации
Перейти к поиску
Черно-белый (Нуси, рассказ) (просмотреть исходный код)
Версия 14:58, 10 ноября 2009
, 14:58, 10 ноября 2009Новая страница: «<br> <br>Центральная площадь города — его основа, а когда этот город — столица, значение этой …»
<br>
<br>Центральная площадь города — его основа, а когда этот город — столица, значение этой площади сравнимо со значением королевского дворца. Именно на площади совершаются важнейшие торговые сделки, заключаются и нарушаются договоры, строятся коварные планы.
<br>Центральная площадь Брандгарда испокон веков была сердцем империи. Расположившийся на ее территории рынок считался крупнейшим на западе и, если чего- либо нельзя было купить на рынке Брандгарда, то этого нельзя было купить нигде. Торговые ряды, лучами расходившиеся от огромной бронзовой статуи всадника, вероятно, какого-то великого императора, были полны народа. Кого только можно встретить между богатых, обшитых сукном лавок рынка! Здесь были и усыпанные драгоценностями в дорогих атласных одеждах аристократы империи, ищущие себе дорогостоящие благовония или модные одежды, и вечно незнамо куда спешащие бородатые гномы с огромными вещевыми мешками за плечами, и подвыпившие, неотесанные наемники, ищущие кому бы продать свои клинки, и кухарки, покупающие молоко для своих хозяев. Шум стоял неописуемый, говорили все вместе и одновременно на всех известных и неизвестных языках мира. Окружена была площадь добротно сработанными трех- и четырехэтажными домами, блистающими архитектурными изысками. Над всем возвышалась башня ратуши, шпилем упирающаяся в небо, а на ней громко и гулко отбивали час старинные часы, подаренные гномами еще при прадеде нынешнего императора.
<br>Презрительная улыбка скользнула по его лицу, когда он оглядывал этот пестрый рынок. Людишки... копошатся, снуют по своим мелочным делам, торгуются, вопят друг на друга и спорят с каждым встречным. Из веков в века они жили одним и тем же. Да, их поселяли в огромные дома; да, они ограждены от страхов всех тремя рядами высоких стен; да, они ныне не страдают от голода, холода, боли. Но ныне и вовеки в душах их будет царить культура бескультурья, волей масс, правящая ныне везде. И всегда они будут глядеть на соседскую корову, лавку, усадьбу, чужую страну с завистью и мелочным презрением. Мысли их серы и однообразны, и мысли одного ничем не отличаются от мыслей другого, в какую бы часть города ни загляни, какую бы дверь ни открой. А по вечерам почтенные граждане будут собираться у кого-нибудь на кухне, напиваясь до фиолетовых кругов в глазах, а изощренная в своей утонченности молодежь будет всю ночь трястись под адский грохот армейских барабанов, ненастроенных скрипок, и пьяный голос очередного озверелого от похмелья менестреля — кумира трех коротких дней.
<br>Он еще раз обвел глазами площадь, незаметно щелкнул пальцами и, развернувшись спиной к ратуше, начал удаляться по какой-то незначительной улочке, задевая прохожих своим фиолетовым плащом с алым рисунком, разительно отличавшимся от серых одежд горожан.
<br>А за спиной его белыми искрами зарождающейся боли полыхнуло темное пламя, факелом устремившееся в небо с середины площади, сметая прилавки, жителей и лошадей. Темно-красное, взявшееся из неоткуда пламя, осветило скорченные в последней судороге лица. За что? — За то, что были вы лишь серой массой, достойной участи скота. Достойны были... есть ли право судить? — Да даже если бы и не было... Он удалялся по узкой улочке с нависающими над мостовой балкончиками и окнами, а за спиной его бушевал пожар, неся гибель тысячам тех, кто был... стоял или ходил по площади.
<br>
<br>…Вырви же когтями душу, растопчи ее ногами...
<br>
<br>Тремя днями позднее на очищенной от руин и трупов площади, с засыпанной на скорую руку песком воронкой от взрыва, стоял деревянный постамент. Вокруг него колыхалось и шумело море голов. Люди собрались на этой площади, преодолев страх, чтобы послушать, что же скажут власти о том ужасе, что свершился в Брандгарде. Обыватели расположились на площади, на улочках, даже на крышах домов. На их серьезных и задумчивых лицах написано было ожидание и горечь утрат. Хотели ли они предотвратить возможность повторения такого кровавого ужаса. — Нет, они с пеной у рта доказывали друг другу, вставляя через слово бань, что пора бы уж разделаться с этими Темными. Они бесновались и кричали, взывая к крови и возмездию. Но замолчали, когда на помост взошел человек, облаченный в сияющие белые одежды. С золотой короной на челе император был непростительно молод для своей ответственной должности, лет ему было двадцать пять – двадцать восемь, русые волосы его ниспадали на широкие плечи, а в руке он держал, нет, не меч, — зеленую ветку. И заговорил он глубоким и красивым голосом:
<br>— Возлюбленные дети мои, грустно мне и больно, ибо знайте, что три дня назад многие добропорядочные и достойные горожане славного города Брандгарда погибли, пав жертвой взрыва, созданного темной магией ненавистного всем Светлым, закоренелого во лжи государства Ангимана. Но теперь, видя жажду правды и справедливости на ваших добрых лицах, не побоюсь сказать я вам, — быть войне. Ибо Свет будет отвечать ударом на удар, карая греховных и неправедных каленым железом; и выжжем мы гной и разложение с земель ближних и дальних. Справедливою местью Света утопим мы богомерзкую Тьму в их крови. Ура, говорю я вам, быть войне!
<br>— Война… — послышались разрозненные голоса в толпе.
<br>— Свет отомстит, — вскинул сжатый кулак к небу император.
<br>— Отомстит! — и уже тысяча сжатых кулаков поднялись в воздух.
<br>— Мы — добро — устраним зло и всех тех, кто против нас. Говорю я — смерть.
<br>— Смерть! — неистовствовала, потрясая кулаками, толпа.
<br>— Кровью восстановим мы справедливость! — гремел император.
<br>— Кровавая справедливость! — скандировала толпа.
<br>— Свет победит! —гневный голос императора пересилил толпу.
<br>— Свет! Свет! Свет!!! — разносился дружный многоголосый хор, обезумевшей толпы.
<br>
<br>... Выколи глаза и чувства, чтобы видеть не сумел я, чтобы в этой страшной сказке не укрылся за словами...
<br>
<br>На восточной стене города высилась Надвратная Башня, сияя золотом в лучах заходящего солнца. Ярко полыхал воздетый над шпилем серебристо-белый флаг империи. По пыльной, дороге, заваленной мусором из города, выезжали закованные в сталь и белый шелк рыцари Света. Многоцветными бликами переливалось солнце на зачищенных стальных их доспехах. Уверенностью и силой светились их гордые лица. Они ехали на Священную войну во имя Света. Убивать. Убивать, ибо в убийстве видели они служение свое, ибо если Зло наносит удар, то Добро должно сковать силы свои в кулак и отомстить. Убивать.
<br>
<br>... Чтоб ответом болью страшным не нашел себе забвения...
<br>
<br>А на севере, в холодных и занесенных черным от копоти снегом степях, где вечная ночь не сменяется восходами солнца, и небо вечно затянуто черными тучами, к войне готовилась другая армия. Они тоже готовились защищать свой дом. Эти копали укрепления, возводили стены, стояли в дозорах, закрывая те земли, что внушали смертный ужас даже им. Мертвые. Души тех, кто умер, не сумев простить, и затаивших зло в смертные оболочки скелетов, призванные темной некромантией, тянулись к Властелину из могил, выбираясь из сухих склепов. Ибо умершие со злом, злыми будут и после смерти, и деяния их, забытые в прошлом, будут частью будущего. Они шли убивать. Убивать.
<br>
<br>…Отберите силу воли, и, покорностью презренной, слугой серым сотворите, чтоб не знать мне своей мысли…
<br>
<br>По пыльной закатной дороге двигались из города всадники в белом, а с обочины на них смотрели восхищенные горожане. Кухарка с расплывающимся от гордости и восхищения лицом — ее сын служит в войсках. Мещанин в потертом тряпочном сюртуке с тростью — они защищают его деньги. Молодое, почти детское лицо с сияющими от восхищения глазами — он тоже скоро станет солдатом. Морщинистая старушка, молящаяся за солдатиков, чтобы их не убили (ее мужа зверски зарубили орки). Незаметный статный юноша, с глубоко посаженными глазами; - такой же как все? Но нет, в его глазах нет восхищения. Он смотрел на колонны проезжающих войск, и в его совсем немолодых глазах была только скорбь. Он смотрел в лица воинов прямо и уверенно, а они отводили глаза. Читали витрины, усердно бормоча названия, громко переговариваясь, друг с другом. Они не видели. Но нет, один из воинов видел.
<br>Он, старый рыцарь империи, сидел на высоком стройном боевом коне с золотистой попоной, и он видел эти глаза. Он чувствовал себя, возвышающегося на боевом коне в доспехах, сотканных из гордости десятков поколений воинов, бесконечно ниже и ничтожнее этого незаметного юноши, с глазами, видавшими вечность.
<br>... Ты понимаешь меня? Ведь ты ошибаешься, ведь на твоем пути ничего нет, ведь на конце его боль, красной пеленой закрывающая глаза, и склонившиеся над твоею могилою товарищи, сожалеющие о безвременной кончине. Отряд не заметил потери бойца...
<br>... Но кто же будет защищать их, беззащитных жителей, жен и детей. Кто? Как могу я позволить идти себе к чему-то далекому и доброму, когда рядом со мной и на моей совести будет кровь...
<br>... Тебе сорок лет, ты побывал во многих войнах и скажи, ты ведь знаешь, ты боишься сознаться, что столько же войн, прожитых и прочувствованных тобой потом и кровью, оплаченных страхом и ужасом, когда ты, не жалея себя, силами своими ограниченными, ты защищал свою родину, столько же войн, кровавых и беспощадных, оплаченных пьяным азартом бешеного сражения, войн ты разрушил родину чужую, в войнах этих и во веки веков вовсе не повинную. Ведь если бы ты не позволил себе атаковать, аки голем какой-нибудь бездумный, то ведь, понятый и уважаемый или презираемый и охаянный, ты не стал бы ведь и защищаться, ибо не нужно это уже бы и было...
<br>... Но учитель, ведь если мы не атакуем, то это же не остановит вражеской атаки, без захватнических войн мы в конце концов падем, будто прах земной, ветром развеянный, по безвременью вечности...
<br>...Но если же никто не позволит себе атаковать, будет ли надобность кому-нибудь защищаться?..
<br>... Но что же заставит их тоже не атаковать...
<br>... Вера, ученик мой, остановит тех, кто не верит, ибо если свято веруешь ты, что зла не будет, то да воцарится на истерзанной земле царствие добра вечное. И верой твоей остановленные, станут враги твои братьями твоими не названными, аки — два цветка, что на одном стебле будете вы друг с другом.
<br>... Но как победить мечи их верою одной...
<br>... Увидишь ты сам, поняв и простив, ибо не бывает зрения без прощения, без понимания...
<br>Лицо ученика озарилось детской смешной улыбкой, расправившей старые шрамы и морщины. Учитель протянул ему по-юношески худую руку, воин с легкостью оперся на нее и спрыгнул с коня, звякнув не нужным более мечом, и они зашагали прочь, учитель и ученик.
<br>— Эй, Хью, ты что же дезертир и трус. Это нагло, клянусь плешивой бородой нашего косоглазого архимага, — загоготал проезжавший солдат.
<br>— Ушел как трусливая баба с этим слюнявым юнцом, — подхватил второй. Звон меча, вылетающего из ножен: “Не называй так учителя”. Рука, плавно опускающаяся на гарду “Убери, не слушай их, будь собой”. Звон падающего на песок лезвия: “Прости...”
<br>И они идут по дороге, ученик с наивным восхищением смотрит на учителя, а тот, вновь и вновь переживает прошлое, будто сталь на ране, тихо говорит, так чтобы на веки это легло в душу ученика, чтобы никогда не стерлось:
<br>— Нет. Нельзя. Убивать. Ибо. Не. Свет. И. Не. Тьма. Это… Но. Лишь. Зло. А. Добро. В. Том. Чтобы. Понять...
<br><blockquote>... Вырви же когтями душу, растопчи ее ногами,
<br>Выколи глаза и чувства, чтобы видеть не сумел я,
<br>Чтобы в этой страшной сказке не укрылся за словами,
<br>Отбери же силу воли, будь покорностью презренья...</blockquote>
<br>
<br>
<br>Центральная площадь города — его основа, а когда этот город — столица, значение этой площади сравнимо со значением королевского дворца. Именно на площади совершаются важнейшие торговые сделки, заключаются и нарушаются договоры, строятся коварные планы.
<br>Центральная площадь Брандгарда испокон веков была сердцем империи. Расположившийся на ее территории рынок считался крупнейшим на западе и, если чего- либо нельзя было купить на рынке Брандгарда, то этого нельзя было купить нигде. Торговые ряды, лучами расходившиеся от огромной бронзовой статуи всадника, вероятно, какого-то великого императора, были полны народа. Кого только можно встретить между богатых, обшитых сукном лавок рынка! Здесь были и усыпанные драгоценностями в дорогих атласных одеждах аристократы империи, ищущие себе дорогостоящие благовония или модные одежды, и вечно незнамо куда спешащие бородатые гномы с огромными вещевыми мешками за плечами, и подвыпившие, неотесанные наемники, ищущие кому бы продать свои клинки, и кухарки, покупающие молоко для своих хозяев. Шум стоял неописуемый, говорили все вместе и одновременно на всех известных и неизвестных языках мира. Окружена была площадь добротно сработанными трех- и четырехэтажными домами, блистающими архитектурными изысками. Над всем возвышалась башня ратуши, шпилем упирающаяся в небо, а на ней громко и гулко отбивали час старинные часы, подаренные гномами еще при прадеде нынешнего императора.
<br>Презрительная улыбка скользнула по его лицу, когда он оглядывал этот пестрый рынок. Людишки... копошатся, снуют по своим мелочным делам, торгуются, вопят друг на друга и спорят с каждым встречным. Из веков в века они жили одним и тем же. Да, их поселяли в огромные дома; да, они ограждены от страхов всех тремя рядами высоких стен; да, они ныне не страдают от голода, холода, боли. Но ныне и вовеки в душах их будет царить культура бескультурья, волей масс, правящая ныне везде. И всегда они будут глядеть на соседскую корову, лавку, усадьбу, чужую страну с завистью и мелочным презрением. Мысли их серы и однообразны, и мысли одного ничем не отличаются от мыслей другого, в какую бы часть города ни загляни, какую бы дверь ни открой. А по вечерам почтенные граждане будут собираться у кого-нибудь на кухне, напиваясь до фиолетовых кругов в глазах, а изощренная в своей утонченности молодежь будет всю ночь трястись под адский грохот армейских барабанов, ненастроенных скрипок, и пьяный голос очередного озверелого от похмелья менестреля — кумира трех коротких дней.
<br>Он еще раз обвел глазами площадь, незаметно щелкнул пальцами и, развернувшись спиной к ратуше, начал удаляться по какой-то незначительной улочке, задевая прохожих своим фиолетовым плащом с алым рисунком, разительно отличавшимся от серых одежд горожан.
<br>А за спиной его белыми искрами зарождающейся боли полыхнуло темное пламя, факелом устремившееся в небо с середины площади, сметая прилавки, жителей и лошадей. Темно-красное, взявшееся из неоткуда пламя, осветило скорченные в последней судороге лица. За что? — За то, что были вы лишь серой массой, достойной участи скота. Достойны были... есть ли право судить? — Да даже если бы и не было... Он удалялся по узкой улочке с нависающими над мостовой балкончиками и окнами, а за спиной его бушевал пожар, неся гибель тысячам тех, кто был... стоял или ходил по площади.
<br>
<br>…Вырви же когтями душу, растопчи ее ногами...
<br>
<br>Тремя днями позднее на очищенной от руин и трупов площади, с засыпанной на скорую руку песком воронкой от взрыва, стоял деревянный постамент. Вокруг него колыхалось и шумело море голов. Люди собрались на этой площади, преодолев страх, чтобы послушать, что же скажут власти о том ужасе, что свершился в Брандгарде. Обыватели расположились на площади, на улочках, даже на крышах домов. На их серьезных и задумчивых лицах написано было ожидание и горечь утрат. Хотели ли они предотвратить возможность повторения такого кровавого ужаса. — Нет, они с пеной у рта доказывали друг другу, вставляя через слово бань, что пора бы уж разделаться с этими Темными. Они бесновались и кричали, взывая к крови и возмездию. Но замолчали, когда на помост взошел человек, облаченный в сияющие белые одежды. С золотой короной на челе император был непростительно молод для своей ответственной должности, лет ему было двадцать пять – двадцать восемь, русые волосы его ниспадали на широкие плечи, а в руке он держал, нет, не меч, — зеленую ветку. И заговорил он глубоким и красивым голосом:
<br>— Возлюбленные дети мои, грустно мне и больно, ибо знайте, что три дня назад многие добропорядочные и достойные горожане славного города Брандгарда погибли, пав жертвой взрыва, созданного темной магией ненавистного всем Светлым, закоренелого во лжи государства Ангимана. Но теперь, видя жажду правды и справедливости на ваших добрых лицах, не побоюсь сказать я вам, — быть войне. Ибо Свет будет отвечать ударом на удар, карая греховных и неправедных каленым железом; и выжжем мы гной и разложение с земель ближних и дальних. Справедливою местью Света утопим мы богомерзкую Тьму в их крови. Ура, говорю я вам, быть войне!
<br>— Война… — послышались разрозненные голоса в толпе.
<br>— Свет отомстит, — вскинул сжатый кулак к небу император.
<br>— Отомстит! — и уже тысяча сжатых кулаков поднялись в воздух.
<br>— Мы — добро — устраним зло и всех тех, кто против нас. Говорю я — смерть.
<br>— Смерть! — неистовствовала, потрясая кулаками, толпа.
<br>— Кровью восстановим мы справедливость! — гремел император.
<br>— Кровавая справедливость! — скандировала толпа.
<br>— Свет победит! —гневный голос императора пересилил толпу.
<br>— Свет! Свет! Свет!!! — разносился дружный многоголосый хор, обезумевшей толпы.
<br>
<br>... Выколи глаза и чувства, чтобы видеть не сумел я, чтобы в этой страшной сказке не укрылся за словами...
<br>
<br>На восточной стене города высилась Надвратная Башня, сияя золотом в лучах заходящего солнца. Ярко полыхал воздетый над шпилем серебристо-белый флаг империи. По пыльной, дороге, заваленной мусором из города, выезжали закованные в сталь и белый шелк рыцари Света. Многоцветными бликами переливалось солнце на зачищенных стальных их доспехах. Уверенностью и силой светились их гордые лица. Они ехали на Священную войну во имя Света. Убивать. Убивать, ибо в убийстве видели они служение свое, ибо если Зло наносит удар, то Добро должно сковать силы свои в кулак и отомстить. Убивать.
<br>
<br>... Чтоб ответом болью страшным не нашел себе забвения...
<br>
<br>А на севере, в холодных и занесенных черным от копоти снегом степях, где вечная ночь не сменяется восходами солнца, и небо вечно затянуто черными тучами, к войне готовилась другая армия. Они тоже готовились защищать свой дом. Эти копали укрепления, возводили стены, стояли в дозорах, закрывая те земли, что внушали смертный ужас даже им. Мертвые. Души тех, кто умер, не сумев простить, и затаивших зло в смертные оболочки скелетов, призванные темной некромантией, тянулись к Властелину из могил, выбираясь из сухих склепов. Ибо умершие со злом, злыми будут и после смерти, и деяния их, забытые в прошлом, будут частью будущего. Они шли убивать. Убивать.
<br>
<br>…Отберите силу воли, и, покорностью презренной, слугой серым сотворите, чтоб не знать мне своей мысли…
<br>
<br>По пыльной закатной дороге двигались из города всадники в белом, а с обочины на них смотрели восхищенные горожане. Кухарка с расплывающимся от гордости и восхищения лицом — ее сын служит в войсках. Мещанин в потертом тряпочном сюртуке с тростью — они защищают его деньги. Молодое, почти детское лицо с сияющими от восхищения глазами — он тоже скоро станет солдатом. Морщинистая старушка, молящаяся за солдатиков, чтобы их не убили (ее мужа зверски зарубили орки). Незаметный статный юноша, с глубоко посаженными глазами; - такой же как все? Но нет, в его глазах нет восхищения. Он смотрел на колонны проезжающих войск, и в его совсем немолодых глазах была только скорбь. Он смотрел в лица воинов прямо и уверенно, а они отводили глаза. Читали витрины, усердно бормоча названия, громко переговариваясь, друг с другом. Они не видели. Но нет, один из воинов видел.
<br>Он, старый рыцарь империи, сидел на высоком стройном боевом коне с золотистой попоной, и он видел эти глаза. Он чувствовал себя, возвышающегося на боевом коне в доспехах, сотканных из гордости десятков поколений воинов, бесконечно ниже и ничтожнее этого незаметного юноши, с глазами, видавшими вечность.
<br>... Ты понимаешь меня? Ведь ты ошибаешься, ведь на твоем пути ничего нет, ведь на конце его боль, красной пеленой закрывающая глаза, и склонившиеся над твоею могилою товарищи, сожалеющие о безвременной кончине. Отряд не заметил потери бойца...
<br>... Но кто же будет защищать их, беззащитных жителей, жен и детей. Кто? Как могу я позволить идти себе к чему-то далекому и доброму, когда рядом со мной и на моей совести будет кровь...
<br>... Тебе сорок лет, ты побывал во многих войнах и скажи, ты ведь знаешь, ты боишься сознаться, что столько же войн, прожитых и прочувствованных тобой потом и кровью, оплаченных страхом и ужасом, когда ты, не жалея себя, силами своими ограниченными, ты защищал свою родину, столько же войн, кровавых и беспощадных, оплаченных пьяным азартом бешеного сражения, войн ты разрушил родину чужую, в войнах этих и во веки веков вовсе не повинную. Ведь если бы ты не позволил себе атаковать, аки голем какой-нибудь бездумный, то ведь, понятый и уважаемый или презираемый и охаянный, ты не стал бы ведь и защищаться, ибо не нужно это уже бы и было...
<br>... Но учитель, ведь если мы не атакуем, то это же не остановит вражеской атаки, без захватнических войн мы в конце концов падем, будто прах земной, ветром развеянный, по безвременью вечности...
<br>...Но если же никто не позволит себе атаковать, будет ли надобность кому-нибудь защищаться?..
<br>... Но что же заставит их тоже не атаковать...
<br>... Вера, ученик мой, остановит тех, кто не верит, ибо если свято веруешь ты, что зла не будет, то да воцарится на истерзанной земле царствие добра вечное. И верой твоей остановленные, станут враги твои братьями твоими не названными, аки — два цветка, что на одном стебле будете вы друг с другом.
<br>... Но как победить мечи их верою одной...
<br>... Увидишь ты сам, поняв и простив, ибо не бывает зрения без прощения, без понимания...
<br>Лицо ученика озарилось детской смешной улыбкой, расправившей старые шрамы и морщины. Учитель протянул ему по-юношески худую руку, воин с легкостью оперся на нее и спрыгнул с коня, звякнув не нужным более мечом, и они зашагали прочь, учитель и ученик.
<br>— Эй, Хью, ты что же дезертир и трус. Это нагло, клянусь плешивой бородой нашего косоглазого архимага, — загоготал проезжавший солдат.
<br>— Ушел как трусливая баба с этим слюнявым юнцом, — подхватил второй. Звон меча, вылетающего из ножен: “Не называй так учителя”. Рука, плавно опускающаяся на гарду “Убери, не слушай их, будь собой”. Звон падающего на песок лезвия: “Прости...”
<br>И они идут по дороге, ученик с наивным восхищением смотрит на учителя, а тот, вновь и вновь переживает прошлое, будто сталь на ране, тихо говорит, так чтобы на веки это легло в душу ученика, чтобы никогда не стерлось:
<br>— Нет. Нельзя. Убивать. Ибо. Не. Свет. И. Не. Тьма. Это… Но. Лишь. Зло. А. Добро. В. Том. Чтобы. Понять...
<br><blockquote>... Вырви же когтями душу, растопчи ее ногами,
<br>Выколи глаза и чувства, чтобы видеть не сумел я,
<br>Чтобы в этой страшной сказке не укрылся за словами,
<br>Отбери же силу воли, будь покорностью презренья...</blockquote>
<br>
<br>
