Глентерн (Нуси, рассказ)

Часто случается, что в теплый солнечный день, когда небесное светило нежно обнимает своими мягкими руками-лучами всю землю от горизонта и до горизонта, на узенькой полоске желтого песка, отгораживающей сушу от моря, или море — от суши, зависит от того, с какой стороны посмотреть, дети малые возводят грандиозные постройки из песка и камней. Вокруг этих причудливых форм замков появляются каналы, улицы и дома — тоже из песка, а иногда даже маленькие песочные человечки. Их, несомненно, труднее слепить из рассыпающегося песка или камешков, чем замок, но если очень постараться, то обязательно получится. А еще таких вот человечков можно вылепить из обыкновенной глины с тем, чтобы поставить их на улицы и терассы песочного города.
Но потом, после теплого солнечного дня, когда солнце заходит за воду и исчезает из жизни мира на еще восемь – двенадцать часов, на пляже не остается обычно уже никого, разве что песочные замки высятся над бесконечной песчаной равниной, утопая в нежном свете двух лун. А человечки, о чудо, обретают жизнь, начинают двигаться и, быть может, разговаривать. Наверное, иногда среди них возникают ссоры, конечно незначительные, разве о чем-то важном могут спорить песчаные фигурки?
Иногда они желают друг другу зла, подчас даже не осознавая этого. Но если пригласить злобу к себе в дом, то она непременно войдет и заберет то, что подсознательно приносилось ей в жертву. И на песчаном пляже начнется дождь. Холодные и черные капли, будто стрелы (а может слезы?), ниспадут на песчаные фигурки, меткими своими попаданиями, обращая их в горстки праха и тлена, обращая их — в песок. И будут гибнуть человечки из песка, так и не успев насладиться своей короткой жизнью под светом двух лун. А потом начнется прилив.
Бездумные волны будут накатываться одна за другой на твердыни из песка и глины, отрывая от них, песчинку за песчинкою, их суть, превращая в ничто. И тогда, единожды впустившие злобу в себя, песчаные человечки будут гибнуть от бездушно набрасывающихся на них волн и погибать, не в силах сдвинуться с места от бьющихся в них с неба дождевых капель-стрел.
Глентерн Иль’Лаваннен был в силах сдвинуться с места — он сумел увернуться от капли-стрелы, летевшей в него с неба, озаренного светом двух лун, золотой и алой. Он метался в этом дожде, уворачиваясь от капель; он был сам частью этого дождя, посылая иглы-капли падать Иль’Лаваннен был именно чистокровным эльфом, золотоволосым и зеленоглазым, как и многие, представитель этого дивного народа — обнаружил, что лишь один он танцует на рассыпающемся под ногами песка под дождем стрел и стальным приливом, готовым уже вот-вот накинуться на него. И он прервал свой танец шторма, удаляясь в тень деревьев, громадами высившихся в свете двух лун, алой и золотой.
Буря и не думала прекращаться. На небе, лишь в немногих еще черных провалах в неизвестность сияли звезды, а остальную же часть великого купола укутывали грязно-серые облака, кое-где озаряемые мгновенными, тем не менее, слепящими и прекрасными, вспышками молний. Там, где на севере эти облака сливались в одно целое с бескрайними пустынными равнинами, с вершин гор, своими ледниковыми шапками, пронзавшими небоскат, скрывались всесильные ураганы, разгоняясь устремлявшиеся на равнинах к лесу.
— Лес... Сколько лет твоим деревьям? Сколько ураганов помнят они? — несчесть. Какие тайны ведомы тебе? — не разгадать. Как не восхищаться тобой, твоими деревьями, устремляющимися, будто титаны из камня и стали в недоступную высь? Сколько уютных эльфийских домиков, усыпанных изумрудами, может поместиться на твоих ветвях. Сколько чудесных существ — птиц волшебных, зверей благородных, нашли приют в своих пределах, и защиту за твоими дубами-сенами. Так защити и ныне нас, — думал Глентерн, спеша добраться до спасительной тени.
Он спешно прошел мимо первого, далеко отстоящего от прочих, дерева-дуба. Сколько лет этому благородному древу, высотой в двести метров и шириной ствола в пятнадцать, не знает, наверное и сам Предвечный Король.
Наконец-то, преследуемый беззвучным свистом игл-капель холодного дождя, он добрался до Пограничных деревьев, с трудом ухватился за спущенную ему с запредельной высоты тоненькую, как золотой лунный лучик, веревку, и был поднят наверх, где чьи-то заботливые руки помогли ему залезть на ветку, а другие — протянули кубок с родниковой водой. Тихий шелест:
— Благодарю.
Глентерн сидел на могучей ветви древнего дерева, чья укутанная облаками вершина, терялась в вышине, а между его корней журчали звонкие ручейки. Вокруг него на ветви сидели и стояли и другие эльфы в зеленых с серебром одеждах, сжимали в стиснутых в спазме руках длинные, с любовью сделанные луки. То один из них, то другой легким и незаметным движением, будто взмахом крыла ласточки, вскидывал свой лук, и вновь холодная игла-капля беззвучно низвергалась с бушующего в слепом гневе ураганов неба на землю, где песчаные человечки один за другим рассыпались в прах. Эльф же слегка прикрывал глаза и отворачивался — тщетно, ведь все равно в его памяти тяжким грузом будет вечно жить это мгновенье.
А еще недавно бесконечно далекий ураган вдруг бешеной пляской вихрей и звуков налетел на гордые деревья, и в бессильном безумии своем увлек за собой тех, кто сидел на ветвях. Как куколки-марионетки, были рассеяны они по разным закоулкам леса. Глентерн тоже куда-то, сам не осознавая куда, бежал по размашистым ветвям, по изумрудным переливающимся в золотом свете луны, тоненьким мостикам без перилл над утопающей в листве бездною. Был он и облаком, извергающим стрелы-капли, был и песчаным человечком, и куклой, и лоскутком ткани, как и его свободная шелковая рубашка, что намокла и покраснела на предплечье.
А бездушные гневные волны, все наступали и наступали. Вот они уже окружили со всех сторон одно из огромных деревьев, и вскоре оно вспыхнуло факелом, а находившиеся на нем эльфы по рушащемуся в бездну шторма мостику из изумрудов перебежали в последний момент на соседнее дерево, не прекращая осыпать безответное море стали холодным и одновременно обжигающим дождем.
Вот закованные в сталь волны, как волны морские, отступая и огрызаясь, наступая и захлебываясь в крови, рассыпаясь в песок и прах, но все-равно двигаясь вперед, подходили уже ко второму дереву, третьему, четвертому...
...Глентерн обернулся и успел в последнюю секунду подхватить падавшего с ветки эльфа. С трудом он донес раненого (ведь именно из-за ранения эльф почти свалился с ветки) до ствола, положил его там, начал дрожащими руками развязывать хитросплетения узелков и петелек на своей поясной сумке. Сдавленный стон сорвался со сжатых в спазме губ раненого. Это был одетый в легкий кожаный доспех, укутанный в зеленый, постепенно наливающийся красным плащ эльф; Окрашенная в черный цвет стрела с красным опереньем торчала, подергиваясь, из его живота. Сквозь густую луну пробился алый лучик луны и тревожным светом окрасил его усталое лицо с седыми бровями, морщинками вокруг исполненных боли глаз и высоким лбом.
Глентерн наконец-то развязал свою сумку, резко выхватил оттуда аметистовую маленькую баночку, от которой исходил приятный запах мяты и илбиса, открыл ее, откинув крышку куда-то в пустоту. После чего разрезал тоненьким серебяным кинжалом доспех и рубаху раненого, резким движением выдернул стрелу, также откинул ее и обильно полил своим мятным бальзамом рану. Затем баночка отправилась в пустоту вслед за крышечкой и стрелой, а Глентерн начал быстро-быстро двигать руками над раной. С ускорением темпа этих удивительно плавных движений между руками и раной появилось слабенькое золотое свечение, а кровотечение, о чудо, как-то сразу прекратилось.
Когда пребывавший в беспамятстве эльф с трудом раскрыл глаза, он с удивлением обнаружил, что боль терзавшая его столь сильно до потери сознания, ушла, а над ним склонился знакомый ему уже много лет Глентерн Иль’Лаваннен, один из его лучших учеников. Глентерн находился как будто в трансе, казалось, он не замечал ничего вокруг, его глаза не выражали ничего, а с губ доносилось слабое бормотание:
— Только не умирай Элден, не умирай... Не будь таким вот песчаным человечком, что рассыпается в прах и пыль от единственной капли дождя. Не надо.
— Глен, ты? Со мной все в порядке, благодарю. О каких песчаных человечках говоришь ты? И дождя, позволь заметить, тоже нет.
Глаза Глентерна передернулись дымкой и постепенно приобрели осмысленность. Он встряхнулся, откинул непослушную прядь золотых волос и проговорил:
— Элден, ты жив... Я рад. Надеюсь, я правильно исцелил твои раны.
— Я могу гордиться тобой, ученик, ибо своим талантом ты превзошел самые смелые мои ожидания. Ты прирожденный целитель.
— Благодарю, учитель. Помочь тебе добраться до дуба, что на перекрестье янтарных дорог?
— Нет, не стоит. После столь хорошего лечения, я в состоянии добраться куда угодно по лесу. Тебе же, боюсь, придется вернуться в ряды защитников леса, — Элден Гондолен посмотрел вниз, с надежной и крепкой ветки и увидел, что далеко внизу еле различимые толпы зеленокожих существ, звеня сталью и не переставая кричать что-то на своем непонятном рычащем наречии приставляли осадные лестницы к корню дуба-исполина, преграждавшему им путь к сердцу леса. Глентерн проследил за его взглядом, молча кивнул, грациозно встал, легким взмахом руки вытащил из шелкового колчана тонкую, как искра дождя, стрелу, натянул лук, стал уже целиться, но что-то остановило его, и эльф обернулся к уже начавшему подниматься учителю.
— Элден, я не могу.
— Что ты не можешь?
— Я не могу стрелять, это превыше моих сил учитель. Я... Я пытался перебороть это свое чувство, паутиной оплетающее меня. Но нет. Мои стрелы наносили только излечимые ранения, и все. Быть может, я бы пригодился скорее в тылу, исцеляя раненых, или хотя бы делая новые стрелы.
— Глен, задумчиво проговорил Элден, — попытайся понять, и я знаю: ты поймешь, что всем нам так тяжело. Каждый сегодня борется скорее с собой, чем с этими зеленокожими. И перед каждым, как и перед тобой встает выбор. Видишь эти две луны, что озаряют таким странным и страшным светом наш мир. Ты, конечно, уже привык к такому свету, поэтому не замечаешь его неестественности. Золотой переливается с алым, а алый смешивается с золотым. Так и в тебе: золотой борется с алым цветом. Цветом или Светом? — не знаю. Но выбор твой: или ты примешь алый свет в себя, будешь частью его, пылающей в гневе, ненавидящей. Или ты, оставив в себе только золото, уйдешь из этого мира. Уйдешь с болью, ибо это земля, озаренная ирреальным и неестественным светом сама ирреальна и несправедлива. На ней не может быть чистого золота без примесей. Мы позволили себе быть слишком золотыми — и вот кара.
— Учитель, как же можешь ты, всегда учивший меня добру, говорить такие слова, — в голосе Глентерна слышилось изумление и страх.
— Не знаю. Мне самому страшно. Не слушай меня, ибо я озлоблен из-за раны, видя и из-за полыхающих деревьев. Я в растерянности. Но все же сейчас или позднее ты сделаешь выбор, который во многом предопределяет свою судьбу. И такой вот выбор, совершенный каждым из нас, предопределяет судьбу леса. Сегодня! Я ничего не советую тебе, ибо сам не сделал еще выбор. Останься собой, и прощай. Я ухожу.
Элден Гондолей тяжело поднялся и неуверенной походкой побрел по ветви вдаль к маячащему вдалеке причудливо изогнутому изумрудному мостику.
Глентерн стоял, закрыв глаза, на них выступили блестящие в лунном свете слезы. Потом он как во сне медленно открыл глаза, медленно, очень медленно натянул тетиву и замер.
Где-то на грани слуха затрубил звонким и суровым голосом боевой рог, пересиливая страшный ураган, ревевший в кронах деревьев.
Своим острым эльфийским взглядом Глентерн разглядел за шумящей в ветре листвой, за колыхающими в пламени дубами, как на горизонте, окутанном туманом, в бездушное море, стальное и холодное, волнами накатывавшее на лес вторгались алые сполохи пламени. Гонг трубил все громче, а волны превращались в песчаных человечков, что рассыпались в песок и тлен, разбегались в стороны, чтобы погибнуть, но чуть позже. А в алых плащах и черно-алых доспехах с длинными и тонкими как медный луч, мечами на них наступали несокрушимой лавиной Эрг’Ахар — воины ужаса, эльфы, посвятившие себя войне. Их Эрг’Ахар было несоизмеримо меньше, чем тех, что попадал на лес, всего лишь сто – двести всадников. И они были несомненно слабее, чем тролли или орки, входившие в войско. Но атаковавшие лес, бежали, бежали не задумываясь о том, что способны оказать сопротивление. Почему? — Глентерн не знал, да и не задумывался. Лук он опустил, стрелу убрал за спину в колчан. Почему-то ему вспомнилось, как несколько лет назад один Эрг’Ахар приходил во дворец Предвечного короля и требовал подготовить лес к войне, ибо они Эрг’Ахар не смогли бы его защитить в одиночку. На что получили отказ, ибо король не хотел превращать страну в военный лагерь: продавать изумруды, украшавшие мостики и беседки, чтобы покупать камень для стен и оружия. Тогда Глентерну запомнилось лицо воина: обветренное, в бесчисленных шрамах уверенное — оно скорее должно было бы принадлежать каменному истукану, чем живому существу. Лицо это не выражало ничего, никакой мысли, никакого чувства, разве что... Глентерну тогда показалось, что какая-то боль затаилась в глубине этих пустых глаз. И он поклялся себе, что никогда не станет таким, как они, не станет Эрг’Ахар, тем, кто выжег из своего сердца все и стал просто воином, великим, абсолютным воином. Его друзья тогда говорили, что Эрг’Ахар становятся те эльфы, из кого судьба — в лице варварского набега, сумашедшего приказа какого-то смертного князя или еще почему, — отняла самое ценное, что было в их жизни. И лишившись всего, эти эльфы посвятили остаток своего существования, — ибо как думал Глентерн, про них нельзя было сказать, что они живут, и не существуют, — тому, чтобы не допустить, чтобы такое несчастье постигло кого-либо из их сородичей. И вот они в течение своей бесконечной жизни сурово творили справедливость, справедливость и добро, сами оставаясь невосприимчивы к нему. За их спиной эльфийские леса жили счастливо, огороженные от этого жестокого мира. Но вот Эрг’Ахар оказалось недостаточно, чтобы спасти лес от вторжения. Но они все же смело пришли на помощь, хотя Предвечный король не последовал их совету. Исход битвы теперь был предречен. Глентерн теперь мог уже ни в кого не стрелять. Он поспешил к тем, кто нуждался в исцелении от ран.
Но одна тяжелая мысль не покидала его, постоянно всплывая в памяти, как бы он ее не пытался изжить. Если бы не громкий звук рога, выстрелил бы он из своего лука или нет? — И ответ на этот вопрос пугал Глентерна Иль Лаваннена, горше всех страхов мира, ибо он не хотел быть Эрг’Ахар, воином без чувств.
Золотая луна, блеснув своим нежным светом, на прощание скрылась за тучи, и в алом свете оставшейся луны Эрг’Ахар защищали лес от жестокости внешнего мира жестокостью своей, несомой ими на кончиках их тонких и длинных мечей. Небо на востоке светлело, и вскоре должен был наступить рассвет, когда пожары утихнут, и лес заживет прежней жизнью, подавляя в себе память об этой ужасной ночи.
А несчастные человечки рассыпались в прах и тлен, и жаль, что и никто не пытался понять, есть ли в них что-нибудь кроме песка. Волны откатывались от берега отливом, и песчаные замки, слегка подмытые водой, гордо стояли на песчаных равнинах.